"Сумашедшим от радости я был примерно полчаса..."


Алексей ИВАНОВ: "Набоков о таких книжках, как моя "Чердынь", сказал бы, что это "литература больших идей". Подобные произведения напоминали ему огромные гипсовые кубы, которые с большой осторожностью переносятся из столетия в столетие"
О тридцатитрехлетнем писателе Алексее ИВАНОВЕ в Перми говорят даже слишком много. Конечно, случай беспрецедентный, когда книги провинциального писателя разом издаются в трех издательствах, два из которых московские: "Чердынь – княгиня гор" ("Пермское книжное издательство"), "Географ глобус пропил" ("Вагриус"), "Сердце Пармы" ("Пальмира"). Такого напористого штурма столицы в пермской практике до сих пор не случалось.

Книги вышли (в издательстве "Пальмира" событие случится на этой неделе), но, похоже, на родине и в столице творения писателя оценивают с совершенно разных позиций. В Москве ждут чего-нибудь новенького, литературных сенсаций, попадания в мейнстрим, в Перми рады появлению просто талантливого писателя.

Специально для читателей "ПО" Алексей Иванов дал интервью.

– Алексей, к какому поколению Вы себя относите?
– К 30-летним, которые идут вслед за Пелевиным и иже с ним. Хотя мне гораздо ближе творческие позиции, например, Астафьева. Но я же не могу себя отнести к его поколению, тем более, что не пишу, как Астафьев, и не принадлежу к "деревенщикам". Что очевидно, так это то, что я вне литературной струи.

– Чем тогда Вам близок Астафьев?
– Он задевает во мне какие-то человеческие струны. В отличие от него, современная проза меня не трогает – ни Толстая, ни Петрушевская, ни Улицкая, ни Пелевин…

– То есть нравственный аспект произведения для Вас важен?
– Для меня эта составляющая произведения главнее всех прочих. Хотя "Чердынь", как правило, расценивают по эстетическим категориям: там экзотика, необычные словечки. Но, на мой взгляд, все это, конечно, украшает произведение, но не является главным.

– А существование "не в струе" – это принципиальная позиция быть вне. Или так получилось?
– В мейнстрим попасть хочется, только нет подходящего. В Москве сейчас публикуют произведения 3-х видов. Во-первых, то, что находится на пике моды (мейнстрим). Во-вторых, те произведения, которые закрывают зияющие дыры литературы. Таким "спасением" посчитали и моего "Географа", потому что не было произведений о современной школе. И здесь о достоинствах рукописи никакого разговора не шло. "Парма" попала под третий случай – публикуют то, что кажется экзотичным. Я мог бы написать об японских сёгунах, это для Москвы такая же экзотика, как коми-пермяки. Все остальное в современной изящной словесности уже есть.

– А Вы не модный человек?
– Я бы с удовольствием стал модным, но не получается. Для этого нужно писать быстро. Наверняка, если бы Набоков прочитал мою "Чердынь", думаю, что он раскатал бы ее в тонкий блин, прежде чем подсунуть мне под дверь. Он в послесловии к "Лолите" ехидно высказался о таких книжках, как моя "Чердынь", мол, это "литература больших идей", и такие произведения напоминают ему огромные гипсовые кубы, которые с большой осторожностью переносятся из столетия в столетие.

– А Вы иронично относитесь к Набокову или к себе?
– Нет, Набокова я люблю, к работе своей отношусь уважительно.

– Как появилась "Чердынь"?
– Этот роман формировался в процессе самой жизни, а не то чтобы я сел к столу, приложил пальцы ко лбу... Я работал в турфирме гидом-проводником и водил группы по Пермской области. Чтобы экскурсии были занимательными, приходилось самому много читать. Так было обнаружено много всего интересного. Тем более тогда пермская история только начала всплывать. Если обрисовать упрощенную схему, то происходило все так: сначала жили первобытные люди, потом они быстро превратились в древних пермяков, тут неожиданно появился невесть откуда Татищев, который основал здесь город.

Лакуны пермской истории начали заполняться в то время, когда я работал проводником. Все это было необыкновенно интересно и ново. Тогда я еще не планировал написание романа. Но вдруг в стране случился очередной дурацкий кризис, и наша туристическая фирма начала разоряться. Я организовал во Дворце пионеров краеведческий кружок, из которого впоследствии вырос музей. Вот тогда и был задуман роман. Материалов пришлось перерывать огромное количество, причем большинство из них не шло в работу. Этими невостребованными материалами и пополнялись музейные фонды. В музее в основном занимались дети, с которыми мы путешествовали по Пермскому краю. Находки, обнаруженные в экспедициях, тоже становились нашими экспонатами.

– И что, были ценные находки?
– Конечно. Например, раскольничий крест нашли в огороде. Много всего интересного отыскивали на свалках. Скажем, в деревне Жилино обнаружили остов автомобиля времен Великой Отечественной, который еще на дровах работал. Для музея он был чересчур громоздким. Кстати, музей сейчас стоит закрытый, но скоро там, видимо, обоснуются бизнесмены, и все наши ценности осчастливят близлежащую помойку.

– Значит, те места, о которых идет речь в "Чердыни", исхожены Вами, и представление о них имеете не понаслышке?
– Нельзя сказать, что исходил вдоль и поперек, но, безусловно, в тех местах я бывал.

– Вы писали роман, находясь под впечатлением от походов?
– Вдохновение, впечатления – это все ерунда. Я ходил по своей комнате, понимал, что теряю много времени зря, садился и заставлял себя что-нибудь написать, освобождался душевно тем самым. Сначала писал от руки, потом перепечатывал на машинку. Позже узнал, что существует такая штука, как компьютер. "Чердынь" я начал писать в 95-м, закончил в 2000 году.

– Насколько много в этой книге документальной достоверности?
– Полагаю, около 75 процентов.

– Некоторые относят "Чердынь" к фэнтэзи, Вы писали именно в этом жанре?
– К фантастике этот роман не имеет никакого отношения. Я писал историческую вещь. Те потусторонние вещи, которые в нем есть, присутствуют опосредованно, то есть главные герои в них не участвуют, а слышат от кого-то об этих вещах. Либо, если и участвуют, то только для украшения текста. Это не влияет ни не сюжет, ни на характеристику героев.

– Вас сравнивают с Кастанедой…
– Замечательно, но я этого автора не читал…

– Расскажите, какую роль все-таки сыграл в Вашей "раскрутке" Леонид Юзефович?
– Да с Юзефовичем нет никакой особенной интриги. Когда я начал искать спонсоров для издания книги, вышел на Кузяева, Анохина и некоторых других. В основном, получал пинки под зад, но от первого мне было предложено принести отзывы от уважаемых людей. Отзывы получил, но книги все равно вышли на другие средства.

Я пришел к Надежде Гашевой, которая тогда еще была редактором "Пермского книжного издательства", и она предложила мне обратиться к Нине Горлановой или Дмитрию Ризову. А к тому времени мне случайно попалась книжка Ризова "Крапивные острова", которую я прочитал, и она мне ужасно понравилась. Она публицистическая, о разворовывании лесных богатств Пермского края. Я пошел к Ризову, а он, как человек здравомыслящий и сильно переживающий за состояние отечественной литературы, не мог смотреть, как нечто ценное пропадает у него на глазах. Он сказал, что публикация в Перми ничего мне не даст, и, поскольку связей в столице у него не было никаких, кроме дружеских, он позвонил Юзефовичу. Юзефович прочитал мою "Чердынь".

– И какое веское слово сказал обладатель национального бестселлера?
– Юзефович – человек очень жесткий, я до сих пор его панически боюсь. Знаю только, что книжка ему понравилось, но чем именно – до сих пор не знаю. Я не напрашивался на комплименты.

– По поводу появления "Чердыни" все более-менее понятно. А как "Географ" вышел в свет?
– После "Чердыни" Юзефович захотел со мной познакомиться лично. В то время проводился 2-й Всероссийский форум молодых писателей, и он "под эту лавочку" меня пригласил, попросив взять что-нибудь из написанного с собой. Я взял "Географа", тогда он даже не успел прочитать его полностью. А на форуме присутствовали представители различных издательств, в том числе и "Вагриуса", они искали новые имена. Юзефович посоветовал меня и Ксению Букшу (у нее, правда, отношения с "Вагриусом" так и не сложились).

– Как отмечали победу?
– Никак. Писательская жизнь настолько замурыжила… Пишу давно. Первая повесть опубликована еще в 90-м году в "Следопыте". И отрывки из "Географа" выходили там же. В Екатеринбурге планировалось к изданию 8 книжек, и ничего не вышло. Чередование ожидания и обломов разрушили эту священную ауру ожидания счастья. Юзефович недавно прислал мне электронное письмо, в котором написал, что когда вышла его первая книжка, то целый месяц он ходил полусумасшедшим от радости. Второй месяц был просто очень счастливым, потом счастье пошло на убыль. Сумасшедшим от радости я был, может быть, полчаса.

– У Вас такая распространенная фамилия, не хотели бы изменить?
– А зачем? На нее сразу обращают внимание. Виктории Токаревой ведь не предлагают изменить фамилию, хотя она у нее не менее распространенная. Зачем мне менять такую замечательную фамилию?

– А хочется написать бестселлер?
– Это можно принять за кокетство, но нет. Хочется, чтобы нравилось самому себе, а читатель, в идеале, должен захотеть поехать в те места, о которых идет речь.

– Над чем работаете сейчас?
– Над романом о сплаве на Чусовой железных караванов с продукцией Уральских горных заводов. Это уникальные страницы в истории Урала, исключительно интересные и выразительные, никем не освоенные, разве что Маминым-Сибиряком в очерке "Бойцы". Но Сибиряком эта тема так убого подана, что просто стыдно вспоминать. Роман будет иметь детективную основу.

– Это уже ближе к бестселлеру.
– "Братья Карамазовы" тоже детектив, но никто же не говорит, что Достоевскому удалось подняться до вершин Марининой.

– Представляете ли Вы себе, когда пишете, на какого читателя ориентировано Ваше произведение?
– Нет. Ну, конечно, я хотел бы, чтобы они понравились такому читателю, как я сам.

– Что изменилось в Вашей жизни после выхода книг?
– Ничего, кроме того, что стал вдвое больше платить за междугородные телефонные разговоры и научился проходить турникеты в метро. До это они меня все время били – никак не мог научиться правильно пользоваться талоном. 

Ольга Дворянова, "Пермский обозреватель"